У человека, которого жандармы ввели в зал, был восковой,
как у всех заключенных, оттенок кожи, коротко остриженные волосы, тощее
и дряблое тело, словно подтаявшее на по-прежнему крепком костяке. Он
был одет в черный костюм и черную тенниску с расстегнутым воротничком;
его голос — зал услышал его, когда он отвечал на первые вопросы: имя?
фамилия? возраст? — оказался совершенно бесцветным. Глаз он не поднимал,
смотрел только на свои руки, освобожденные от наручников. Журналисты
напротив, судья и присяжные справа и публика слева не сводили с него
ошеломленных глаз. «Не каждый день выпадает случай взглянуть в лицо
дьявола», — так на следующий день начал репортаж корреспондент «Монда». Я
употребил другое слово: «проклятого».
Не смотрела на него только потерпевшая сторона. Прямо
передо мной, уставившись в пол, словно сфокусировавшись на какой-то
невидимой точке, чтобы не потерять сознание, сидела между двумя своими
сыновьями мать Флоранс. У нее хватило сил встать сегодня утром,
позавтракать, одеться, сесть в машину и приехать сюда из Анси — и вот
она здесь, в этом зале, слушает, как зачитывают обвинительный акт на
двадцати четырех страницах. Когда дошли до результатов вскрытия ее
дочери и внуков, пальцы, судорожно сжимавшие скомканный носовой платок,
слегка задрожали. Я мог бы, протянув руку, коснуться ее плеча, но между
нами лежала пропасть — нас разделяла не только нестерпимая глубина ее
горя. Я ведь написал не ей и не ее родным, а тому, кто разрушил их
жизни. Ему я считал себя обязанным оказывать внимание, потому что всю
эту историю, которую мне хотелось рассказать, воспринимал как его
историю. С его адвокатом я не раз обедал. Я был не на их стороне.
Он долго сидел в полной прострации. Только около
полудня решился взглянуть на зал и скамьи для прессы. Оправа очков
поблескивала за стеклом, отделявшим его от всех нас. Когда его взгляд
наконец встретился с моим, мы оба опустили глаза.
Вся их компания, за исключением Флоранс, которая уже уехала в
Анси, сидела в ночном клубе. Жан-Клод вышел, сказав, что он на минутку,
забыл сигареты в машине. Вернулся он через несколько часов, причем
никого, судя по всему, не встревожило его долгое отсутствие. Рубашка на
нем была разорвана и забрызгана кровью, а сам он будто не в себе. Он
рассказал Люку и остальным, что на него напали. Нет, он не знал этих
людей. Пригрозив пистолетом, они заставили его залезть в багажник машины
и отобрали ключи. Машина тронулась. Она ехала на большой скорости, его в
багажнике мотало и трясло, было больно и страшно. Ему казалось, что они
отъехали уже очень далеко, а эти люди, которых он никогда раньше не
видел, принимают его за кого-то другого и собираются убить. Но кончилось
тем, что они все так же грубо и бесцеремонно выволокли его из
багажника, избили и бросили у обочины шоссе на Бурк-ан-Брес, в
пятидесяти километрах от Лиона. Машину они ему оставили, и с грехом
пополам он смог доехать обратно.
«Но все-таки, чего они от тебя хотели?» — недоумевали
друзья. Он только головой качал: «В том-то и дело, что не знаю. Понятия
не имею. Сам хотел бы узнать». Сообщи в полицию, говорили ему, напиши
заявление. Он сказал, что сделает это, но в архивах лионских участков
его заявления нет. Некоторое время друзья еще интересовались, как идут
дела, потом начались каникулы, все разъехались, и больше об этом речь не
заходила. Восемнадцать лет спустя Люк, пытаясь отыскать в прошлом друга
хоть какое-то объяснение трагедии, вспомнил эту историю. Он рассказал
ее следователю, но тот уже был в курсе. Во время одной из первых встреч с
психиатрами подследственный совершенно спонтанно привел ее как пример
своей мифомании: подростком он выдумал себе возлюбленную по имени Клод, а
много лет спустя — это нападение, чтобы вызвать к себе интерес. «Потом я
уже и сам не мог сказать, где правда, а где ложь. Понятно, что я ничего
не помню о нападении, потому что его не было, но я не помню и всего
остального: как рвал рубашку, как царапал себя. Умом понимаю, что
наверняка это делал, но вспомнить не могу. И в конце концов я сам
поверил, что на меня действительно напали».
В интернате лицея в Лон-ле-Сонье ему было одиноко. Замкнутый подросток,
он не любил спорта и шарахался не столько от девочек — они для него жили
на другой планете, — сколько от мальчиков побойчее, которые хвастали,
что с девочками встречаются. По его словам, ему пришлось, чтобы не
засмеяли, выдумать себе подружку по имени Клод; правда, психиатры не
уверены, что он не сочинил это задним числом, желая угодить им. Зато
достоверно установлено, что он получил высокую оценку — 16 — на
выпускном экзамене по философии и что из трех тем, предложенных в его
учебном округе на июньской сессии в 1971 году, выбрал следующую:
«Существует ли истина?»
